Нарядная, цветистая, с насурьмленными ресницами, голубыми глазами, с опущенным в грязевую воду тяжелым задом, с урчанием в кишках, сидит баня на Турецком Майдане. Майдан находится в тифлисской яме. Пестрая баня примостилась в яме Майдана, а бассейны бани зарылись еще глубже. Кипящие воды преисподней извергались изо рта Вельзевула и, сладострастно хохоча, игриво припадали к тифлисским красоткам, кусали их груди, спины...
Здесь было царство тел, их правда, власть, сила, их явное, ощутимое присутствие. Вот Маниак с ее атласной кожей, сфантазированной в тифлисских Песках*, вот округлые формы Тер-Нерсесовой, сотворенные в родовых муках Сололака; вот волосатые ноги и руки Дудуханы, изваянные и иссушенные на каменистых тропах Навтлуги; вот сводящие с ума плечи Бабалэ, одухотворенные в Шантахе, а вот и пышные формы Оли - взращенные в кондитерской мосье Мерсье, что на Дворцовой площади...
_______________________
* Пески, Сололак, Навтлуг, Шантах - районы старого Тифлиса.
_______________________

Тела, эти враги вечности, творцы мгновений, жадно и напористо сжирали удовольствие, тепло и холод! Торопись ощутить свое тело, пока оно не изменилось, поднеси ладонь к груди, пока она еще гордо пульсирует, обними свои чудные бедра, распусти волнистые волосы до бархатного срама и оформи венок августейший!
Шлепанье купающихся тел, плеск воды и человеческие голоса испарялись, сгущались под сводчатым потолком, а отзвуки их скитались по мраморным коридорам бани, уходили, теряли дорогу, возвращались, встречались друг с другом... Но вдруг какое-нибудь одно эхо выскакивало в щель, чтобы показать небу Тифлиса свою большую правду, силу и мощь, и гасло, с сожалением испарялось на крышах...
Тифлисские женщины, голые, разноязычные, разговаривали друг с другом эхом, и эхо было понятно всем. Запах инжирного дерева из грязного ущелья Дабаханы входил через крохотное окошко в Пеструю баню и смешивался с ароматами мыла и пота. И становился материальным даже запах, добавляясь к этой фантастической грезе пара и тел. Из чего состояло эхо, откуда шло и куда устремлялось?..
«Бо-бо-бо-бооооо!..» «Ввва-увва-увва-увва!..»
В субботу, в великий банный день, шерсть эха была счесана, спрядена, и нить его выползла из окошка, а смысл его поняли даже в чайхане Исмаила и в Шайтан-базаре:
«Сына Мимза-а-р Ламаз-Гевурка забрали в кутузку!.. кутузку!.. кутузку!.. Этот новый начальник - чистое наказание!.. наказание для Тифлиса! Горе Мимзар!.. Мимзар!.. Мимзар!.. Пришла беда, села у порога Мимзар!... Уводит беда Мимзар!..»
Но куда могла увести ее беда? Покамест она увела Мимзар в саму себя, в ее сердце и кровь: «Вай мэ, Ламаз, вай мэ, сынок!»
Потом беда выкинула намыленную Мимзар из бани и, не дав ей вздохнуть, заставила остановить фаэтон. Бедная Мимзар никогда еще одна в фаэтон не садилась - что скажут люди! - мало того, что села, еще и кучера по спине колотит: «Побыстрей!..» Потом она сошла с фаэтона и, не разбирая дороги, локтями и бедрами прокладывая себе путь, красная и потная ввалилась к себе во двор.
- С легким паром, - с улыбкой сказал сидящий на балконе инвалид Шакро, завидев запарившуюся Мимзар.
И на минуту показалось Мимзар, что ее Ламаза засадил Шакро. Застоявшаяся в тайниках тела кровь Мимзар зашевелилась, целиком завладела ею и, словно мало ей было этой добычи, захотела пролиться еще и через щеки, уши, губы. Наконец, заполнила она глаза, и Мимзар направила сердитый взгляд на Шакро:
- Эх, чучело, чтоб ты подох!
До глухих ушей Шакро ничего не дошло, Шакро блаженно улыбался.
Соседи - семья Арутиновых - в страхе и кисло поглядели на нее и ничего не смогли сказать, кроме того, что Ламаза арестовали.
Мимзар заметалась - пошла к одним знакомым, потом к другим - никто ничем не мог помочь, ей предлагали сесть, покушать, предлагали сыграть в лото, предлагали свои грустные лица, а также выпить и утешиться предлагали.
Потерявшая надежду Мимзар пошла с хромым Сукиасом (чтобы рядом был мужчина, если Сукиаса можно назвать мужчиной) в Тифлисскую губернскую тюрьму, а по-армянски - кутузку. Сукиас стоял и ждал столько, сколько смог простоять на одной ноге, день клонился к вечеру, а их все равно не пустили.
Губернское жандармское управление не имело даже дверей. Мимзар с хромым Сукиасом несколько раз обошли здание и не поняли, в какую щель люди вообще заходят туда, и беспомощная Мимзар направилась к себе домой.
- Хочешь, брошу бомбу в генерала, засадившего Гевурка в кутузку? - сказал хромой Сукиас. - Ты только намекни...
Мимзар не слушала его, и Сукиас, припадая на хромую ногу, еще кое-что придумал:
- Хочешь, кину бомбу на губернскую тюрьму? Стены хотя бы развалятся!
Мимзар искоса поглядел на Сукиаса и подумала, что Сукиас обязательно должен был быть хромым кто же еще, если не он?
И снова потерявшая покой - ни дома не могла усидеть, ни где-либо, - не зная, куда деваться, пошла Мимзар в баню.
Эхо Пестрой бани обладало улыбчивым таинством, его истоки шли от Евы, струились от Вавилонских междометий, и оно означало столько, что слов бы ему не хватило, слова были расплывчатыми, невместительными, а эхо одним звуком выражало весь смысл, все перипетии бесчисленного множества минувших лет:
«О-о-о-о!..»
И Мимзар уловила его краткий смысл: «Пойди к приставу». Потом эхо разменяли и уточнили гурии минеральных вод Тамар и Нина и, прикрывая руками срамные места, сказали:
- Иди к приставу. Прямо с порога подойди на
коленях, умоли-упроси.
- Охты! - ужаснулась Мимзар, словно не сама подумала о том же. - К мужчине? Как это можно? Лучше умереть!
Мимзар, тифлисская Мимзар, завернутая в шаль и чикиле, золотой булавкой приколовшая к чихтикопи у себя на лбу свою честь, хранившуюся в дедовском сундуке под семью замками, тифлисская Мимзар бедная, но гордая, - одна нога в церкви, другая на кладбище Ходживанк, коленопреклоненная перед могилой мужа, мастера Дудула...
Воображение ее раскинуло перья, и весь этот день тондыр хлебопекарни Шантаха и мангалы для шашлыков представлялись Мимзар котлами ада. Но когда во дворе губернской тюрьмы Мимзар наслушалась разговоров о Сибири, ее снова охватил озноб.
Рано поутру Мимзар, сто раз перекрестив лоб, сто раз вздохнув за этот свой вынужденный шаг, пошла на Аббасабадскую площадь, в дом к его превосходительству полковнику Тариэлу Мнацакановичу Корганову. Пошла словно в дом к покойнику - все печали набросив на голову, как платок...
Ламаз-Гевурк вышел из тюрьмы с небрежно присобранными вокруг талии брюками. Это было выражением его свободы.
А Пестрая баня ждала Мимзар. Пар и эхо окружили ее и создали домашнюю атмосферу. Пар клубился, входил сам в себя, подбирал подол, густел-густел, закрывая дверь и потолок, чтобы, не дай бог, тела не увидели неба, не имели бы дела с душой...
Мимзар поглядела на свое смеющееся тело, потом обвела взглядом длинный белый стан Тамар, беззащитный гибкий позвоночник Нины, и достало в ней телесной искренности и уважения - тела молчаливо поняли друг друга, нашли общий язык. И Мимзар неожиданно даже для самой себя, пока еще шепотом, потом в полный голос, с очень добропорядочным видом произнесла;
- Какой мужчина!.. Если бы вы знали!.. Вай мэ, какой мужчина!
Грех вещал устами Мимзар, и Тамар заволновалась, потеплела, доверилась Мимзар, но захотела обмануть саму себя:
- Добрый, да? Хороший человек?
И Мимзар стала петь псалмы достоинствам господина пристава.
Пестрая баня продолжала свою жизнь. Приходили тифлисские женщины, располагались со своими узлами, в которых были хинкал и хаш, бумбар и пити...
Терли свои тела, нежели свое существование.
И снова вошла беда в Пеструю баню. Словно из кранов вместе с кипящей водой вышла эта напасть и, растворившись в бассейне, разошлась по всей бане:
- Сына Тамар, кривоносого Колу, схватили и бросили в кутузку.
Если уж беда, она касалась всей бани, проклиная арестовавших сатаилов, женщины намыливали друг друга, терли мясистые части и горевали о несчастье Тамар. А когда показалась в бане сама Тамар, старая Кетеван запричитала, заголосила:
- Вай мэ, вай мэ, это правда, девушка? Но соболезнование что-то не получалось, их слова будто возвращались назад, потому что они смотрели в лицо Тамар и не понимали - грустит Тамар или радуется? На со лице была написана грустная радость.
Мимзар все поняла и, сохраняя необходимо добродетельный вид, сказала:
- Я покажу тебе дом пристава.
А Нина подумала о своих сыновьях - одному пять лет, а другой - балда и никогда не попадет в кутузку, и загрустила о своей судьбе и, вздохнув, покрыла мыльной пеной лицо и голову.