Жил такой генерал Барсегов. Это был уже готовый генерал. Никто не представлял генерала Барсегова без эполет, без его сдобренного грузинским русского языка. Его прошлое никого не интересовало. И только сам генерал Барсегов по какому-то странному побуждению вздумал искать свои истоки... Конечно, не этим объяснялось все возрастающее количество портретов Вардана Мамиконяна в комнате генерала. Он и не думал причислять себя к потомкам древнего полководца - слишком много веков их разделяло. Где-то Барсегов предполагал, что он отпрыск того последнего оставшегося в живых солдата, который бежал с полей сражений Армении, добрался до Тифлиса и основал здесь свой род. Генерал знал, кто остается живым в бою. Он ясно представлял своего сбежавшего предка и гордился тем, что среди потомков даже самого последнего труса, последнего уцелевшего солдата сегодня есть и генерал. И со странным упорством генерал пытался проследить путь, пройденный его родом.
Отец Барсегова тоже был офицером, дед - поручиком русской армии в наполеоновскую войну, а прадед - уже просто торговцем... Вот только это и знал генерал и пытался проникнуть глубже... А портреты Вардана Мамиконяна рисовал он по той простой причине, что в нем проснулся художник, по мнению генерала, еще одна черта, унаследованная им от того, последнего уцелевшего солдата...
Родственники поговаривали, что генерал свихнулся. Он был болезненно озабочен будущим своего рода. «Если опять родится девочка, покончу с собой», - заявил он с блаженной улыбкой, когда жена его забеременела в четвертый раз. И когда родилась девочка, генерал ступил в кладовую, как вступают в битву, и выйти оттуда побежденным не захотел. Желал ли он смерти на самом деле или слово генерала представляло для него ценность большую, чем жизнь, трудно определить: фраза была произнесена, и генерала вынесли из кладовой умирающим. Генерал улыбался виноватой, победной и растерянной улыбкой одновременно. На лбу темнела кровавая ссадина, а на медном котле ссохся с кровью клок его волос.
Из кладовой генерал вышел победителем, но умирать не хотел. Наивно улыбался, и все вдруг заметили, что он уже не генерал, а наивный, улыбающийся человек... Так, с улыбкой на лице, умер последний отпрыск трусливого солдата - храбрый генерал Барсегов.
С востока все шли беженцы, на станции Навтлуги негде было повернуться, тифлисские улицы и площади затопили люди с испуганными, просящими глазами. Их брезгливо сторонились мокалаки*, их песни были чуждыми, побежденными, наречие - грубым, как мешковина.
_______________________
* Мокалак - горожанин (груз.).
_______________________

Манташев открыл бесплатную столовую; гуляки карачохели и полуголодные представители тифлисской богемы собирали пожертвования; у фабрики Адельханова днем и ночью стояла толпа: работали за миску похлебки, потом укладывались спать поближе к воротам...
Жена генерала Барсегова умирала: надела свой чихтикопи* и улеглась в постель. Знала, что умирает, и боялась, что не так наденут на нее чихтикопи. Тут же, вдоль стены большой комнаты, стояли дочери - Сиран, Варвара, Като и Машо.
_______________________
* Чихтикопи - головной убор.
_______________________

В мае 1918 года сосватали Сиран, старшую дочь генерала Барсегова. Милиционер Володя Джабуа уже приметил нужное для себя в едва оправившейся от тифа, остриженной наголо Сиран. Даже на отказ не было сил у Сиран: она раз покачала головой, второй раз покачала, еще раз покачала и согласилась. С того и изменилась ее судьба. Качни она головой еще раз, может, иначе сложилась бы ее жизнь. И привез ее милиционер Володя Джабуа на пыльный вокзал Зестафони. А через несколько недель Сиран и представить не могла своего существования без Володи Джабуа, без его рыжеватой большой головы, без его волосатых длинных рук...
В первую же ночь испугался Джабуа силы испытанного наслаждения: казалось, его обнимала не только Сиран, а толпы всех этих оборванных беженцев с влажными глазами, заполнивших улицы Тифлиса. В ту ночь он познал всю историю рода Сиран: слезы, стоны, рыдания, протест... И Джабуа, испуганный, выскочил из постели: «Мне столько любви не надо!.. На что мне столько!..»
Джабуа умер через несколько месяцев на Батумской дороге. Сиран отправилась туда, выкопала гроб, поцеловала мертвые руки мужа, его лицо, потом перевезла В Зестафони и снова похоронила.
И стала жить Сиран одна в своем доме на высоких сваях, окруженном полями кукурузы.
Но без любви не могла долго прожить Сиран.
У Луки Хахуа были улыбчивые водянистые глаза, и они избегали чужого взгляда. Лука Хахуа ходил на цыпочках, и его боялись люди. Лука Хахуа бежал из меньшевистской армии, потом бежал от большевиков... И те, и другие стреляли друг в друга, Лука ушел в леса, стрелял и в тех, и в других.
Однажды Сиран вышла за кукурузой и возле своего дома увидела Луку Хахуа. Как побитый пес бежал Лука от стрелявших в него людей и теперь, присев на корточки под стеной дома, улыбался Сиран.
Когда Сиран вытирала кровь с его лица, Лука поцеловал ее руку. Он был еще слаб, жалким взглядом следил за движениями Сиран. Спустя несколько дней немного окреп, ходил по комнате, покачивал широкими плечами над тонкой талией, мурлыкал песню. А еще через несколько дней хозяином в доме стал Лука.
Потом пришли какие-то люди - друзья Луки, два дня пили, пели и увели в лес Луку вместе с Сиран.
Лука посылал Сиран вперед, и четверо мужчин шли ; следом за ней. Когда в лесу было тихо и безопасно, Лука иной раз обнимал Сиран, клал руку ей на бедро. А позади поблескивали глазами Бочо, Муртаз, Бондо.
Они проходили по лесам, по чертовым канатным мостикам, и мягкая поступь вора и разбойника Луки нагоняла страх на людей.
Четверо мужчин знали, что Сиран достанется первая пуля. Сиран была счастлива, что эти четверо, обвитые патронташами, с их осторожной походкой, следуют за ней и что она предупредит их об опасности. Эта опасность была счастьем для Сиран, распиской в ее любви. Порой, оживляясь, она с девичьей легкостью убегала вперед, и неловко бежали следом смешные разбойники Лука, Бочо, Муртаз, Бондо. Как-то пошутила - замерла на месте, приложила палец к губам: «Тсс-с»,- и все четверо словно окаменели. Сиран расхохоталась. Лука разъярился и ударил Сиран. А Бочо отошел, присел за камнем. Обиделась Сиран, рассердилась, потом подумала, и смешным ей показался их страх. Лука подошел, улыбка в усах, - поцеловал Сиран, и из Сиран хлынуло прощение.
Несколько активистов из соседних сел, несколько атеистов, несколько ликбезовцев во главе с начальником ЧК Иакинте Габли вскоре поймали смешных бродяг Луку, Бочо, Муртаза, Бондо и вместе с ними Сиран. И стали их водить по всем деревням, показывать, как дрессированных медведей, чтобы другим неповадно было. Шли они гуськом, босые, смешные разбойники, и еще теснее прижимались друг к другу на деревенских площадях.
И ушла Сиран, пропал ее след в пыльных папках канцелярий провинциальных тюрем...
В доме генерала Барсегова собрался народ решать судьбу второй его дочери - Варвары. Среди собравшихся не было родственников генерала. А был там русский офицер, который давно оставил армию, пил и играл на гитаре, рыночные мошенники с «дезертирки», привокзальные воры Паша и Чорна да торговец углем Шио из Кумиси...
Варвара сидела на тахте, ждала. На столе были расставлены тарелки с портретом генерала Барсегова, ножи и вилки с гербом генерала Барсегова.
Георгий посмотрел на полную грудь Варвары, на ее бедра, обрисованные длинной юбкой, и во рту у него пересохло. Георгий рассказал о соблазнах Парижа, о судьбе георгиджановских* девиц, о венерических болезнях, потом сжал руки и сказал:
- Отправим Варвару к отцу Павле.
Варвару усадили в экипаж, разместились вокруг нее и поехали наверх, к монастырю.
_______________________
* Публичное заведение в старом Тифлисе.
_______________________

Удержать Варвару в монастыре было нелегко: в деревне стояли военные. До нее доносились голоса, дух солдатской бани, и тело ее готово было взорваться. Слышалось ржанье коней, обрывки солдатской ругани... И однажды, обезумев, бесстыдно сбросила она свою власяницу, наперекор всем причастиям, судорожно отдала свое горячее белое тело грубому поручику. С тех пор Варвару в Грузии не видели.
Третью дочь генерала Барсегова, Като, похитили трое кинто, увезли в фаэтоне под звуки шарманки. Похитили или сама убежала, бог знает.
Тифлис умирал: только в подвальных кабачках еще оставались люди в традиционной тифлисской одежде. Некоторые сохранили только шаровары, другие - тифлисский жаргон, а третьи - только шапки...
Не стало Тифлиса... На площадях произносили речи, Е и даже шарманки настроили на «Марсельезу».
Като привезли в «Белый духан». Като ни до чего дела не было. Кинто Гриша в постели, в горячем бреду рассказывал об исчезающем Тифлисе, о кинто - этих тифлисских рыцарях, а Като целовала его грудь и чувствовала, что все вечно и что начало всего и конец - здесь. Гриша плакал, стонал, облил вином всю постель и вернулся в Тифлис, чтобы успокоиться в Ходживанке, рядом со своими дедами...
Като, в горе и отчаянии, нашел, утешил и, как щенка, подобрал, увез в Батум шулер-полуфранцуз с юркими глазами.
И пропал зов Като в тревожном гуле английских, турецких, французских рыбацких судов, исчез в мире ее голос, который хотел любить и громче всего мог кричать только об этом...
В 1955 году прошел в Тбилиси сильный дождь. После дождя еще капала с крыш вода, струилась, отыскивая себе путь, продалбливала отверстия в земле и просачивалась в них. По булыжникам Харпуха, по дворам церквей Сурб Геворга, Сиона синагоги, по кривым и узким переулкам стекала в Куру вода.
- Барсегова-а!- кричит какой-то косоглазый, небритый человек.
Старая Машо, младшая дочь генерала Барсегова, облокотившись о подоконник, греется на солнце после дождя. На лице ее отсвет солнечных бликов. Время от времени Машо пощипывает пучок волос, родинкой темнеющий на щеке.
- Письмо для Машо!..
- Ва-а, смотри-ка, она еще и письма получает, - шутит Бего.
- Да кто же ей, бедняжке, письма слать будет?.. Никогда в жизни не любила... Одна-одинешенька на белом свете. Сестры ее - те и свою, и ее долю отлюбили...
Машо и сама удивилась, что выкрикивают ее фамилию. Вышла во двор, взяла письмо, повертела в руках. Подошли еврей Ефим и две прачки, рассмотрели письмо и принялись читать:
- «Прими пламенный привет моего молодого сердца, дорогая и незабываемая бабушка, моя единственная и родная бабушка! Наконец-то отыскал тебя и теперь могу считать, что я тоже человек, никто теперь не скажет, что я без роду, без племени... Я внук дочери генерала Барсегова - Сиран. Мое имя - Гено, фамилия - Чкадуа. Я очень долго искал свою родню. Отец умер давно. Не думайте, что я совсем один. Вся Мингрелия меня знает. Но родственники - дело другое. Я только недавно узнал, что я внук генерала Барсегова. Мы снова соберемся вместе, весь род генерала Барсегова. Не огорчайся, дорогая бабушка, но судьба не гладила меня по головке. Только не подумай, что я помощи прошу. Я нахожусь в Ортачалинской тюрьме. Месяц назад привезли из Диди-Чкони. Четырнадцатого мая будут судить. Если за меня кто поручится, то освободят как несовершеннолетнего. Твой внук - Гено Чкадуа».
Косоглазый доставил это письмо из тюрьмы. После каждой строчки он кивал головой. Машо повела его в дом, налила рюмку водки, достала немного засоленного зеленого перца и тарелку наперченной фасоли.
Машо подумала: «Кто такой, почему Чкадуа, почему в тюрьме?.. - Потом подумала: - Мир велик, кто знает?.. Сколько отцов сменилось. Если у милиционера Володи была дочь, а та вышла замуж за кого-то... Что тут удивительного?..»
И Машо захлопотала. Внук Сиран, ее кровь. У нее самой ничего не было - ни любви, ни детей, сычовка, да и только...
Четырнадцатого мая Машо вместе с Ефимом и Бего отправились в суд. Только они приоткрыли дверь в зал, услышали смех. В зале было весело. Выступал защитник.
Длинный рыжеватый парень, сидевший впереди, повернул голову, безошибочно признал Машо, подмигнул и улыбнулся. «Этот»,- подумала Машо. Парень широким жестом пригласил сесть рядом с собой.
«Ничего, я уж тут как-нибудь...» - замахала рукой Машо.
«Здесь лучше», - жестами, мимикой настаивал парень.
Машо снова успокоила его, мол, ничего, она тут, позади, устроится. На сей раз Гено Чкадуа - он был просто удивительно вежлив! - умоляюще сложил руки, вновь и вновь приглашал сесть рядом с собой. Машо уступила, вместе с Бего и Ефимом подошла и увидела, что учтивый внук Машо сидит на скамье подсудимых.
Веселый это был суд. Выступал судья. Он говорил очень весело, ярко и остроумно. В пылу воодушевления не заметил, как стал подходить все ближе и уселся на скамью подсудимых. Потом дали слово обвиняемому, какому-то взяточнику. Этот тоже не уступал судье, и получилось так, что он тоже начал постепенно придвигаться к судье, потом занял его место, и стали они так разговаривать друг с другом: спрашивали, отвечали, спрашивали, отвечали.
Когда все очень устали и все кончилось и были очень довольны и судья, и подсудимый, настала очередь Гено Чкадуа. Дело было простое: кража мелкая, сам он несовершеннолетний, поручителей трое: Ефим, Бего и Машо,- и отдали Гено под опеку Машо.
Через несколько месяцев явился на свет божий еще один внук генерала Барсегова. Соседка Машо, гадалка Ева, все думала-гадала, да и отыскала в одной из больниц Армении внука генерала Барсегова - Аветика. Аветик узрел Христа, и его поместили в больницу. Аветик был хорошим мальчиком, пионером, а потом комсомольцем и даже членом колхозной футбольной команды. Но однажды ночью отворилась дверь, в комнату вошел Христос, и с того дня плохи стали Авeтиковы дела. Больничный врач, и сам человек не простой, рассердился. «Как выглядел Христос, расскажи!»- потребовал он. Аветик описал знакомого Христа, того, что изображен на многочисленных картинах.
Районный врач вконец разозлился, потом улыбнулся: «Вот если бы ты увидел другого Христа, такого чтобы ты один его знал, я бы тебе поверил».
Машо отправилась за Аветиком.
В безлюдном конце тифлисского вокзала Гено Чкадуа поджидал второго внука генерала Барсегова. Разглядывал женские коленки и зады и не очень-то раздумывал о том, как этот чокнутый умудрился увидеть Христа.
С востока подошел к перрону старый, дребезжащий состав. Остановился, застонал, заскрежетал. Гено побежал вдоль состава и вдруг в дверях одного из последних вагонов увидел сгорбленную Машо. Гено двинулся к ней и застыл с растерянной улыбкой., Следом за Машо выходил какой-то бородатый мужчина с удивленными глазами. Машо оглянулась на него и стала с трудом спускаться по вагонной лесенке. Стара уже была подкашивались ноги. Кондуктор поддержал ее за руку. Машо коснулась ногами земли, подол юбки зацепился за ступеньку, стали видны ее увядшие, старческие бедра. Не успела спуститься, торопливо повернулась к бородатому и протянула руки, словно принимая в объятия малого ребенка.
Гено Чкадуа подошел, улыбнулся Аветику. И двинулись по перрону Машо и два внука генерала Барсегова.
Чтобы покрыть увеличившиеся расходы, Машо посоветовали торговать семечками и научили, как это делать. Машо ходила на рынок - «дезертирку», покупала у крестьян семена подсолнуха, приносила домой, прокаливала их, потом выставляла в небольшом мешочке у ворот и продавала по стаканчику.
В Чугурете улочки кривые и такие извилистые, запутанные, что даже солнце плутает там долго-долго. Чтобы выбраться на большую улицу, люди поднимались наверх, потом спускались, и все мимо тифлисских дворов. Тифлисский двор не строили - тифлисский двор выдумали фокусники, потом щедрые карачохели обмазали его чихиртмой и бугламой, полили вином и обмели пучком душистой травы - тархуна... Тифлисский двор, как старая мысль, тих и спокоен: на балконах - ковры, посреди двора - водопроводный кран...
Дворы будто народились один от другого: большие и маленькие - все одного племени, все на один образец... Еще живут в их старинных комнатах разговоры, которым по сто лет, слова о верности и чести, сказанные тысячу лет назад, стоны, мечты и предсмертный вздох, шелест поцелуев... беседы с богом, святые и грешные желания, тихие, сдавленные рыдания. По вечерам выходят эти звуки, кружат по двору, умываются водой из крана, и во дворе раздаются шепоты и шорохи, и двор оживает снова...
Перед тифлисским двором усаживается Машо в черном платье, на лице поросшая волосками темная родинка, и торгует калеными семечками...
Он вошел неожиданно - дверь была приоткрыта.
- Здравствуйте! - сказал он и улыбнулся. Ему было лет сорок пять, волосы начесаны на лоб, а из коротких рукавов рубашки свисали худые белые руки.
- Здравствуйте! - повторил он. - Ко мне никто не
приходит. К другим приходят друзья, девушки... А ко мне никто не приходит. Я все ждал, но никто не приходил... А если приходили, только за платой за мусор или за воду... Я вот постригся, оделся по последней моде... Все равно не приходят. Не знаю почему. Наверное, некрасивый я...
При последних словах Гено фыркнул. Смешно прозвучало это «наверное». Некрасивость его была очевидной и к тому же не совсем обычной - она вызывала смех. Бывают люди уродливые, но сильные, они могут не нравиться, но внушают почтение, а то и страх. Этот же, напротив, был смешон.
- Прими-ка гостя, сынок...-сказала Машо. - Садитесь.
Аветик уступил свой стул. Человек сел, не зная, куда Девать свои длинные тонкие руки: то засовывал их в Карманы, то клал на стол, потом, лишний раз убедившись в их худобе, складывал на коленях, - казалось, будто он запутался в собственных руках.
- Вы доводитесь... генералу Барсегову... - наконец обратился он к Машо и умолк. Смотрел на сгорбленную Машо, на ее седые волосы и не решался назвать ее дочерью.
- Дочерью, - подсказала Машо.
Человек улыбнулся, покраснел, обрадовался, потом уронил на стол голову, сплел над ней корзинкой тонкие руки, и вскоре послышались всхлипывания. Они помолчали, подождали, но рыдания не прекращались. Гено попытался его утешить.
- Ко мне никто не приходит... Я все жду, жду но никто не приходит... Ко всем приходят, а ко мне нет.
Аветик попробовал расцепить его руки, но не сумел.
- Успокойтесь...
Все растерянно переглядывались.
Человек перестал всхлипывать, еще долго молчал под сплетенными руками, потом наконец развязал этот узел и посмотрел вокруг припухшими глазами.
- Ко мне никто не приходит...- и хотел снова опустить голову, но Гено поспешно схватил его за руку. - Я внук генерала Барсегова,- растерянно выговорил человек.
Внуки генерала Барсегова переглянулись.
Машо подошла, долго смотрела на него, потом спросила:
- Чей ты?
- Не знаю.
- Кто ты?
- Кривицкий... Юзеф...
- Варварин...- сказала Машо и обняла тонкорукого внука генерала Барсегова.
В старенький самовар снова налили воды, подбавили угля и уселись слушать историю Юзефа Кривицкого.
Так у Машо собралось восемь человек. Один даже с греческой фамилией - Граматикопуло; кто он был и откуда, никто не знал. Веселый был парень, даже слишком веселый. Смешная это была семейка - внуки генерала Барсегова...
Машо была довольна и счастлива. Забот стало больше: ходила на рынок, стирала, сидела со своим мешочком у ворот и думала о внуках генерала.
В Тбилиси есть три вокзала.
И если кто-нибудь увидит на вокзале бездомного человека, тут же посоветует ему пойти к дочери генерала Барсегова.
- Она добрая, - скажут, - приютит тебя... И потом, кто знает, может, ты ее внук? ...
Затем, посерьезнев, и сам поверит:
- Нет, ты и в самом деле ее внук... По всему видать...
И если у человека глаза несчастные и немного странные, внутренний голос подсказывает: «Внук не внук, но поскольку человек, какая-нибудь связь с генералом да есть... Нет, определенно есть...» Растворились внуки и правнуки генерала Барсегова в людях этого мира...
Машо во всех прохожих вглядывается с сомнением. Сколько людей, подобно ее внукам, затерялись, пропали вдали... И родным становится для Машо каждый человек.
Если кто-нибудь подойдет и шутки ради скажет:
«Я внук генерала Барсегова»,- Машо поверит, поверит не потому, что не поймет насмешки, а потому, что человек этот и сам не знает, что он внук генерала... Или имеет к нему какое-то отношение... А в этом Машо глубоко убеждена.