Восемнадцать ступенек вело в подвальный кабачок ”Симпатия”. Спускаться по лестнице было трудно, подниматься еще труднее: тут нужен был настоящий мужчина, чтобы, выпив у Бугудана пять-шесть бутылок вина, удержаться на ногах и одолеть эти восемнадцать ступенек. А если бы на полпути у него подогнулись колени, он уже не рискнул бы снова появиться у Бугудана. Мало того, Бугудан поставил тяжелую дверь на улицу, и выходящий должен был еще и толкнуть ее, а здесь нужны были крепкие руки.
Если ты коротышка, ”Симпатия” подымет тебя на смех, а если ты верзила, голова твоя тычется в низкий потолок. Надо было быть высоким и так незаметно сгибаться, чтобы никто не заметил, ибо в ”Симпатии” не любили склоненных в поклоне мужчин. Чуть легкомысленным был Тифлис, чуть мудрым, чуть щедрым, чуть печальным… Бог с ним ...
Со стен ”Симпатии” смотрели Шекспир, Коперник, Раффи, царица Тамар и Пушкин. Нарисовал их Григор. И остальные стены тоже он разукрасил. И все хорошо знали Шекспира, Раффи, Коперника и Григора. И Григор всех любил: хорошие были люди – веселились, кутили, тузили друг друга, грустили, порой плакали, песни горланили… Григор словно вобрал в себя этих людей: когда разговаривал с Бугуданом, как бы сам с собой разговаривал, когда разговаривал с Пичхулой – опять-таки сам с собой разговаривал. И Григор был Григором, и Пичхула был Григором. И все люди для Григора были единым существом. У Григора душа нараспашку, сам до конца раскрывался и у других все выпытывал. Делился своими сомнениями, говорил о своих слабостях и грешках, всю свою душу выскребал и – наружу… Когда же ему казалось, что собеседник знает его лучше, чем он думал, Григор вбирал его в себя, чтобы он, этот другой человек, обосновался в нем… Какое-то странное чувство довлело над Григором: ему казалось, что если он не разоткровенничается, если не обнажит свои слабости, свои страхи, свою веру, то не будет ему жизни. Скрывать свою сущность – боль, радость, порывы, мысли, страхи – значит скрыть себя и взамен создать другого человека. Но это уже видимость, а не человек, иллюзия, маска. А самого человека нет. И потому Григор чувствовал необходимость внутренней правды, - это было единственным доказательством его существования.
Откровенность Григора распространилась по всему Тифлису: он расписал вывески на дверях кабачков, на витринах парикмахерских, над духанами…

Над дверью духана Капло Григор нарисовал танцующего кинто и ниже вывел свободно и ясно, радостно и просто:

ТАНЦУЮ Я
ТАНЦУЮТ ВСЕ
ХОЧИШ СМАТРИ
ХОЧИШ НЕ

Григор был уверен, что эти неуклюжие слова, от которых несло вином и блевотиной, - одухотворены, живы. Истинная свобода… “ХОЧИШ СМАТРИ НИ ХОЧИШ НИ СМАТРИ…Ва!” Это был гимн его свободы… Свобода, братство, вечность… “Хочиш сматри, хочиш не…”

Вывеска в Шайтан – базаре:

БАРЕВ, КАЦО, МАРД – ОКМИН,*
ДОБРИ ЧЕЛАВЕК
_______________________
* Здравствуй, человек, божий человек (армянско-грузинский ).
_______________________

Вывеска в Сирачхане:

БАЛНИЦА
ЧАСТНИ ВЕНЕРИЧЕСКИ
ФЕЛШЕР
НЕ ЗАХОДИ, НЕ НАДО

ПУСКАЙ БЕЗ РАБОТИ
УМРУ Я
ЛЕЧУ ВСЕ БОЛЕЗНИ
ИМЕУ ПИАВКА

Вывеска в Сололаке:

В ДУХАНЕ ГОГА
АПЕТИТ БОГА

Вывеска в Орточалах:

ГОСТИНИЦА
ИМЕЕШ МЕСТО
НА МАЯ ГАЛАВА

Вывеска в Авлабаре:

ДУША РАЙ
ДВЕР ОТКРИВАЙ
НЕ СТУЧАЙ

Вывеска в Клор-тахе:

ВИНИ ПОГРЕБА
КАХЕТИНСКИ АКОБА
ПИЕМ ДО ГРОБА
И ДАЖЕ В ГРОБА!

Вывеска в Дидубе:

СКОРИ ФАЙТОН
ВЕСОЛИ АНТОН
ИДУ ВАГЗАЛ
И ОБРАТОН

Вывеска в Нарикала:

САЛИДНИ ОБЕДИ ДЛЯ САЛИДНИ ЛЮДИ

И дело было не только в содержании слов. Григор был во всем: его нутро, все, без остатка, изливалось в этих надписях.
Откровенность Григора была откровенностью Тифлиса, и, видимо, откровенности одного человека хватало на то, чтобы прикрыть всю фальшь и лицемерие целого города. Вывески Григора были знаменами Тифлиса. Любая замызганная улочка имела свою вывеску, и вывеска эта открывала улицу, освещала ее. Откровенность Григора царила над городом, и каждое его чувство окрашивало в определенные тона районы и кварталы Тифлиса… Вот так и жил в этом городе Григор…
В ”Симпатии” посетителей не было, Пичхула играл на шарманке, Григор рисовал Хачатура Абовяна рядом с Шекспиром, Раффи, Коперником и царицей Тамар, а Бугудан, вобрав свою тяжелую голову в ладони, смотрел на пальцы Пичхулы и на кисть Григора. Бугудан и сам верил, что он добрый человек: Соне, одной из девочек мамаши Калинки, он часто давал выспаться в одной из задних комнат кабачка. Иногда Соня с робкой страстью целовала жирную руку Бугудана, иногда Бугудан ложился с Соней, и Соня чувствовала себя хорошо. Это случалось, когда Бугудан бывал печален и пьян, и звуки шарманки трепетали в его ушах, и он проникался к себе жалостью.
Бугудану захотелось сделать добро Соне, и он решил выдать ее за Григора.
Григору захотелось сделать добро Соне, и он решил взять ее в жены.
И как только собрались в кабачке кинто, шарманщики, карачохели и дудукисты – зажгли разноцветные свечи, сплясали шалахо и поженили Григора с Соней – одной из девочек заведения мамаши Калинки.
Низкий сводчатый потолок ”Симпатии” сгустил, придушил воздух, и густ был красный цвет вина в красном, и густы были в красном газыри архалуков, и черны были в красном черные чохи, и в разрывы этой густоты врывались, подпрыгивая, звуки шарманки, жаждали простора, вносили страсть, вносили стоны и стенания в эту красную густоту. Со стен смотрели Шекспир, Раффи, Коперник, царица Тамар, Хачатур Абовян и Пушкин. Мамаша Калинка терла глаза. И шарманка заиграла шаракан*. Бугудан улыбался из-под усов и радовался, что он так добр. Перемешалось добро и зло, земля и небо. Все слилось воедино, все было – правда…
В подвальном кабачке и свадьба была, и пир, и церковь…
_______________________
* Шаракан – армянская духовная мелодия
_______________________

Ночью Григор и Соня остались вдвоем. Григор смотрел на Соню, и ему казалось, что это он сам сидит напротив себя и разговаривает сам с собой. И полюбил Григор Соню. Каждую ночь он рассказывал Соне о любви, говорил о таких вещах, о которых и сам до сих пор не подозревал… Говорил о том, что знает Соню уже несколько сотен лет и с ее помощью вспомнил свое начало, своих предков и ту их большую любовь, с которой зародилась, взорвалась и разлетелась в разные стороны и теперь вновь соединилась их любовь. Вспомнил, и внутренним оком увидел людей, которых было много и которые размножались…
И он, и Соня были воплощением этого множества людей: с их бедами, с их прожитой и вновь возрожденной страстью, воплощением чувств и сумятицы жизни всех этих людей. И Соня стала ему родной, и оба они были единым существом.
Ночи Григора обратились в вывески, ворвались в закоулки и трущобы города. Его безумная любовь взлетела на фасады больниц, на уличные фонари, на стены церквей и мелких лавочек торгашей…Соня пробудила новую ярость в откровенности Григора. Тифлис еще больше просветлел от его вывесок, еще более убыстрилось кровообращение Тифлиса. Григор обнажался напропалую: своими радостями и грустью, своими слабостями, желаниями и нежеланиями, своим величием и ничтожеством…Он выносил свою любовь на обнаженные холодные улицы, под студеный сквозной ветер… И вывески полюбили…
Тифлис был влюблен.
Влюбленный город…
Рядом с Шекспиром, Коперником, Раффи, Пушкиным, царицей Тамар и Хачатуром Абовяном оставалось еще свободное место. Григор решил нарисовать Соню. Где ему было знать, что Соня продолжает захаживать в ”Симпатию” Бугудана и с той же робкой страстью целовать его руки.
Григор спустился по ступенькам в ”Симпатию”, развел краски, подошел к стене и в щель за занавеской увидел Соню с шарманщиком Пичхулой. Поздоровался, поискал глазами знакомых, увидел Бугудана, еле узнал. Бугудан сказал:
– Ничего, ничего…
Потом Григор заметил, что это не Бугудан, немного погодя он заметил, что Пичхула – не Пичхула, и Соня – не Соня, а какая-то другая женщина. Григор потер глаза, снова вгляделся – другие это были люди, не мог он их признать. Оглянулся – со стены смотрели Шекспир, Раффи, Коперник… Глянул на сидящего в углу Капло. Капло тут же на глазах как-то изменился и превратился в другого человека, и этот другой человек улыбнулся. Григору показалось, что его тоже не узнают, что он тоже другой… Может, он и не был знаком с этими людьми?.. Смутился Григор, собрал свои краски и пошел к выходу.
Дома водки выпил Григор и стал бить себя по голове.
Всю ночь бродил Григор по улицам Тифлиса и срывал свои вывески. Спустился к Шайтан-базару, поднялся на Авлабар, прошелся по Дидубе и Харпуху… Сорвал все, что сумел, соскоблил надписи со стен, закрасил стекла витрин…
Проснулся Тифлис, и вывесок Григора уже не было. Бугудана это мало тронуло: позвал Зазиева, угостил утром хашем и водкой, днем – чанахом с вином, вечером – портулаком, опять же с вином – и заимел новую вывеску. Потом и его сосед повесил новую вывеску, а Соня вернулась к мамаше Калинке...
Казалось, никто не заметил отсутствия Григора, но мало-помалу Тифлис загрустил, и какая-то серость навалилась на него, словно зевота нашла на город, и стал он равнодушен ко всему. Медленно, но все-таки тифлисцы почувствовали, что в городе чего-то недостает. Разобраться в этом было трудно… Никто не понимал, почему новые вывески, - более красочные, написанные более опытными руками – не могут заменить вывесок Григора… Никто не мог представить, что откровенность одного слабого человека, честность одного бедного человека могли полонить большой и богатый, страстный и горячий, сытый и коварный, щедрый, красивый и жестокий город…
По какому-то непонятному инстинкту продолжали собираться тифлисские горемыки под низкие своды кабачка ”Симпатия”, со стен которого еще долго смотрели наивный Шекспир Григора и наивный Раффи, наивная царица Тамар и наивный Коперник, наивный Хачатур Абовян и наивный Пушкин… и кусок белой стены, на котором Григор не успел нарисовать Соню. Долгое время оставались на стене подвального кабачка эти портреты. Потом и эту стену закрасили…
Много позже, когда догадались, что недостает городу, начали искать вывески Григора…
И по сей день, заприметив в комиссионном магазине или в лавке старьевщика на черном рынке старый рисунок, будь то на искромсанной тряпице, на куске фанеры или жести – люди с жадностью набрасываются на него, бережно берут в руки в надежде приобрести откровенность…